Хит и Рук рассмеялись, но профессор оставалась серьезной.

— Однако ваша мама поставила меня в тупик, Никки. Она училась, практиковалась, она задавала вопросы, экспериментировала, а потом снова училась и снова практиковалась… Она думала только о своей страсти, о своей мечте — стать концертной пианисткой, одной из лучших в мире. Я знала, что она этого добьется. На факультете заключали пари насчет того, когда «Deutsche Grammophon» [35] предложит ей первый контракт.

— И что произошло? — спросил Рук.

— Вопрос неверный. Нужно спросить: «Какого черта произошло?» — Женщина посмотрела на Никки и продолжала: — Вы тоже не знаете, да?

— Именно поэтому мы и приехали к вам.

— Конечно, мне раньше приходилось такое видеть. Однако обычно причиной бывает алкоголь или наркотики, измена любимого мужчины, выгорание, страх перед сценой, душевное расстройство. Но ваша мать после окончания консерватории просто поехала в Европу на каникулы и… — Профессор подняла руки и уронила их на колени. — Безо всяких причин. Очень жаль.

Рук нарушил молчание:

— Она была настолько талантлива?

Профессор улыбнулась.

— Судите сами.

Она развернулась к консоли и включила телевизор.

— Погасите свет, пожалуйста, — попросила она.

Рук выключил освещение и, подвинув кресло, сел рядом с Никки перед экраном. Возникли дрожащие, зернистые кадры, снятые на шестнадцатимиллиметровую пленку и много лет назад переведенные на видеокассету. Раздались аплодисменты, и молодая профессор Юки Шимидзу с черными как смоль волосами, в синтетическом брючном костюме, поднялась на сцену. Появились субтитры: «Концертный зал имени Келлера, [36] 22 февраля 1971 года». Юки прошептала:

— Любой может барабанить Бетховена; эффектная музыка скроет недостатки исполнения. Я — выбрала этот отрывок из-за его простоты, чтобы вы увидели ее во всем блеске.

— Добрый вечер, — произнесла профессор на экране. — Сегодня у вас появилась редкая возможность. Два наших самых выдающихся студента, Леонард Фрик, виолончель, и Синтия Троуп, фортепиано, исполняют «Павану, опус пятьдесят» французского композитора Габриэля Форе.

Услышав девичью фамилию матери, Никки наклонилась вперед; в кадре появился невероятно костлявый юноша с виолончелью, огромными бакенбардами и копной курчавых волос. Затем камера развернулась к Синтии в черном платье без рукавов, с рассыпавшимися по плечам темными волосами. Хит закашлялась. Руку показалось, что он видит двойника.

Фортепиано зазвучало величественно, медленно, мягко, жалобно; тонкие руки и длинные пальцы Синтии порхали над клавишами, словно покачиваясь на волнах, затем к фортепиано присоединилась виолончель, гармонично вплетаясь в мелодию.

— Еще одна деталь, и я умолкаю, — обратилась к ним Юки. — Музыка написана для хора, но в этой аранжировке роль хора исполняет фортепиано. Просто поразительно, как ей это удалось.

Шесть минут они сидели, зачарованные, глядя на экран, слушая, как мать Никки — которой тогда было всего двадцать лет — создавала гармоничный фон для жалобно певшей виолончели. Синтия слегка раскачивалась в такт музыке — она была в своей стихии. Внезапно нежное начало сменилось драматическими нотами, повествующими о горе, трагедии, борьбе. Руки Синтии, прежде парившие над клавишами, теперь наносили сильные удары, наполняя концертный зал бурными, воинственными раскатами, плавно переходящими в мелодичный танец. Ее исполнение полностью раскрывало замысел композитора: подняться над мелодрамой и выразить родственное ей, но более сложное чувство — меланхолию. В финале пальцы пианистки извлекали из инструмента нежные, робкие ноты, которые зритель даже не слышал, а скорее чувствовал всем телом. Виолончель смолкла, и Синтия заканчивала фрагмент одна; ее игра вызывала в воображении пушистые снежные хлопья, мягко падавшие на замерзшие ветви.

Загремели аплодисменты, мать Никки и виолончелист поднялись и поклонились публике. Рук обернулся к Никки, ожидая увидеть блестящие на щеках слезы. Но нет, это было бы мелодрамой. Ее реакция была под стать настроению матери во время исполнения — меланхолия. И тоска.

— Хотите послушать дальше? — спросила профессор.

— Да, пожалуйста, — ответила Никки.

Концерт продолжался; дуэт превратился в трио — к исполнителям присоединилась другая студентка со скрипкой. Хит и Рук отреагировали одновременно. Рук воскликнул:

— Остановите!

Никки крикнула:

— Нет, не надо останавливать! Паузу! Можете сделать паузу?

Профессор Шимидзу нажала на кнопку «пауза», и изображение скрипачки замерло — она как раз подняла инструмент и взмахнула смычком, и они увидели небольшой шрам с внешней стороны запястья.

— Это она, — проговорил Рук, озвучивая то, что уже поняла Никки. — Эта скрипачка — неизвестная женщина, найденная в чемодане.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Скорый поезд «Acela Express» мчался к Пенсильванскому вокзалу; Рук смотрел в окно, на белых цапель, которые ловили рыбу на соляном болоте на побережье Коннектикута.

— Боже мой, скажи хоть что-нибудь, — заговорила Хит.

— Что значит «скажи хоть что-нибудь»? — Он устремил взгляд на островки архипелага, рассыпанные по морю до самого горизонта; на некоторых виднелись величественные особняки, пустившие прочные корни в эти каменные глыбы, окруженные водой.

Более ста лет назад миллионеры из Нью-Йорка и Филадельфии в поисках уединения и покоя настроили на гранитных островах «летних коттеджей», как они их называли. Пролив Лонг-Айленд служил им аналогом средневековых рвов, окружавших большинство замков. Островки, оторванные от окружающего мира, напомнили Руку вчерашние слова Петара насчет «брони» Никки. Он покосился на нее.

— Мне кажется, что от самого Провиденса я только и делаю, что болтаю. Ты действительно хочешь еще раз выслушать мою теорию насчет того, почему «Болеро» Равеля — такая сексуальная музыка, что, услышав ее, сразу хочется срывать с себя одежду и мчаться в спальню?

— Рук.

— Честно, это самое эротичное музыкальное произведение на свете. Ну, может, кроме песни «Не лезь к моей девчонке». [37]

— Ты меня с ума сводишь! Можешь просто высказать то, что у тебя на уме, и все. Если бы ты не вытащил меня в Бостон, мы никогда бы этого не узнали. — Телефон Никки завибрировал — это был Каньеро. — Отлично, — произнесла она и набросала несколько слов в блокноте. — И вот наглядное тому подтверждение. Только сегодня утром мы установили, что нашу неизвестную жертву зовут Николь Бернарден, а Тараканы уже выяснили, где она живет. Ее дом находится на Пейсон-авеню, рядом с Инвуд Парком. Они едут туда.

— Тараканы не знают, что такое воскресенье.

— Малькольм и Рейнольдс тоже об этом забыли. Они вызвались забрать нас на вокзале, чтобы мы смогли как можно скорее доехать до особняка убитой. — Она в десятый раз за последние десять минут взглянула на часы. — Хорошо, что мы не стали ждать самолета; на поезде будет быстрее.

— Не могу точно сказать, в чем дело, но Малькольм и Рейнольдс мне чем-то нравятся, — улыбнулся Рук.

Никки снова принялась за бумаги — копии личного дела студентки Николь Эме Бернарден и фотографий из выпускного альбома 1971 года, которые сделала для нее профессор Шимидзу. Когда Никки рассматривала юное смеющееся лицо французской скрипачки на фото, снятом в Тэнглвуде, [38] в компании матери и Сэйдзи Одзавы, [39] она почувствовала на себе взгляд Рука.

— Знаешь, что никак не укладывается у меня в голове? — заговорил он. — То, что твоя мама никогда о ней не упоминала. Забудем на минуту о поразительном открытии — о том, что убитая женщина, спрятанная в чемодане твоей матери, училась вместе с ней в консерватории. Они не просто вместе учились. Профессор сказала, что они с Николь были неразлучны. Подруги, соседки по комнате — они даже организовали собственный камерный ансамбль. Как ты думаешь, почему мама никогда о ней не говорила?